Повесть о Татариновой. Сектантские тексты [litres] - Анна Дмитриевна Радлова

в пути, как несчастный наш царь, и дни будто версты, мелькают перед глазами, все друг на друга похожие; а дни ли, версты ли – там где-то конечная станция».

– Ничего, Катенька, – утешала Вера, – все мы здесь Божии бродяжки.

Читает Катя про то, как святой Франциск укротил свирепого волка из Губбио, как называл он свирепого волка братом и творил над ним знамение креста, а брат волк лег, как ягненок, у ног Франциска и головой и хвостом показал, что согласен больше никого не обижать. Нежная теплота растекается по всему Катиному телу, сердце бьется тихонько, будто возится в груди маленький, пушистый, добрый зверек. И плачет она сладко над нежным Франциском и братом его свирепым волком. И ужасным кажется, что можно плакать от голода, страха, злобы или обиды и люди на такую малость должны тратить благословенный и умильный слезный дар, очищающий кровь. Маленькая желтая дверка в глубине комнаты открывается и без стука входит Боровиковский. Лицо у него старое и усталое, у глаз бесчисленные морщинки, у губ две глубоких складки, не то улыбка навсегда врезана в это лицо, не то жалкая какая-то гримаса. «Я к вам, матушка». – «Входите, входите, милый брат. Я рада вам и благодарна, что не забываете меня в моей глуши».

Владимир Лукич, как всегда, смущается от ее ровной ласки, похожей на светскую любезность. Все кажется ему, что со всеми она так и нет для него сокровенного единого словечка. Он садится в кресло в угол и молчит. Так молча сидят они долго, до темноты. Когда в предвечерний час лицо Катерины Филипповны теряет форму и не виден больше ни розовый рот, как изогнутый лук Эроса, ни синие глаза под прямыми темными бровями, и становится оно белым пятном в синем сумраке, – Боровиковский из своего угла далеким каким-то голосом говорит: «Марфуше, старухе моей, снился нынче сон, будто озеро какое-то или река, а над рекой черная туча. По реке плывут раскиданные дрова, она хочет захватить полено, бежит к самой воде с метлой, но дрова далеко, метла не доходит, и они все дальше плывут. А я тут тоже будто стою, а она мне: „барин, барин“. А я ей ничего будто не ответил».

– Это все? – спрашивает Катерина Филипповна.

– Все. Вот я и пришел к вам. Что-то мне страшно стало. Десять лет так прихожу к вам. Всякая боль, всякий страх проходят, потому что большей боли и большего страха, чем от вас, мне ни от чего и ни от кого не было. Это как смерть, самая добрая утешительница, что ли? – усмехается Владимир Лукич.

– Не гневайтесь, брат милый, не бунтуйте! За десять лет сердца своего непокорного не смирили.

Вот Мартина Степановича Пилецкого на прошлом собрании пилой обозвали. За что? – с улыбкой говорит Катерина Филипповна.

– Ах, не люблю я их всех, учеников и учителей ваших. И верно, как пилой мое сердце пилят. Вы одна…

– Шш… тише… тише… – Катерина Филипповна зажигает свечу и берет с полки Евангелие. Она читает старые знакомые ему с детства слова. (Старичок, отец Анастасий в Духовской церкви в Миргороде шамкал их много лет назад, а маленький мальчик в красной шелковой рубашечке смотрел на свечку и в свечке, если зажмуриться, плясали золотые пчелы.) «Тогда была пятница перед Пасхою и час шестой. И сказал Пилат иудеям: „Се Царь ваш“. Но они закричали: „Возьми, возьми, распни его“. Пилат говорит им: „Царя ли вашего распну?“ Отвечали же архиереи: „Нет у нас Царя, кроме кесаря“. – Тогда наконец он предал его им на распятие. И взяли Иисуса и повели…»[212] И Боровиковский беззвучно повторяет: «И взяли Иисуса и повели…» Двухтысячелетние слова Патмосского юродивого становятся единственно важными, все открывающими, в первый раз сказанными на земле, потому что их произносит жарким и густым, как кровь, голосом высокая женщина с нежным ртом и прямыми глазами. Боровиковский стоит, прислонившись к стене и крепко сжав руки. Из-под закрытых век текут безостановочно щедрым теплым дождем слезы. Катерина Филипповна поднимает на него глаза и тихонько закрывает книгу. Желтое лицо его с заострившимся носом и темными провалами висков и век кажется ей лицом плачущего мертвеца. Ей страшно и жалко. Она встает, быстро подходит к Боровиковскому и в первый раз за десять лет касается губами его обреченного холодного лба.

* * *

В ночь с 5-го на 6-е апреля скончался почти скоропостижно художник Владимир Лукич Боровиковский. Ученики его показывали, что в первое воскресенье после Пасхи был он у статской советницы Татариновой, некой жрицы среди вакханок[213], с обеда и до вечера. Принимая участие в многолюдном радении (присутствовали генерал и генеральша Головины, тайный советник Попов с дочерьми[214], Буксгевден, родственник Татариновой, Милорадович и многие другие) с беснованием и кружением, не свойственным ни его летам, ни здоровью и набравшись с излишеством противного сердцу его в желудок духа, Владимир Лукич по возвращении домой почувствовал тоскливость. Лишь только лег он в постель, как возбудились сильнейшие судороги и через полчаса он скончался, оставив друзьям своим, кои и прежде его любили за простосердечное добродушие, горестную память[215].

XVIII

Любимые российские занятия от века были похороны и сыск. Мертвец молчалив и зловонен, зато живые говорливы и трижды зловонны. Вокруг покойника, как только легли ему на темные провалы глаз медные пятаки и отваливающаяся челюсть плотно подвязана платком, начинается крысиная беготня. Каждый рвет его к себе и ни у кого на святой окаянной Руси не бывает так много друзей и ценителей, как у покойника. Потом начинают друг друга корить его смертью и суют друг другу под нос труп: на, понюхай, чем это пахнет. И еще взваливают на плечи живым тяжелое, неповоротливое, тихое тело, и живой должен тащить этот груз, пока сам не изнеможет и не умрет. Тогда и его сразу все полюбят и им будут пугать и мучить новых. Любят у нас мертвецов и боятся, потому что они не дышат, не едят и молчат – божеские почести им воздают. А живых у нас ненавидят.

Один из друзей покойного советника Императорской Академии Художеств Владимира Лукича Боровиковского кн. Андронников решил открыть глаза доверчивому и наивному правительству на вред, приносимый Катериной Филипповной Татариновой. Для этого написал он письмо Юрьевскому священно-архимандриту Фотию, зная его за человека ищущего истины, соблюдающего правду, желающего возвысить православие и опровергнуть и истребить на земле все дела диавола. Князь писал: «Не с тем беспокою вас, отче святой, чтобы